Социально-политические корни революционных репрессий
Целенаправленного учета количества офицеров Кронштадта и Гельсингфорса, павших в первые дни революции от рук нижних чинов не велось, хотя попытки военных властей приблизительно определить число жертв все же предпринимались.
Некоторые источники, так же как и исследовательская литература, отличаются неполнотой и разноречивостью сведений. Приведем здесь лишь некоторые данные. В статье члена Петросовета Ф.А.Юдина «Из впечатлений поездки в Кронштадт», опубликованной меньшевистской «Рабочей газетой» 16 марта 1917 г., говорится о гибели только на этой военно-морской базе примерно 60 флотских офицеров.
Впрочем, какой бы ни была точная цифра погибших, и многие современники революции, и нынешние историки близки в одном: Балтийский флот понес колоссальную утрату, измеряемую не только числом убитых его командиров, но и силой морально-психологической травмы, нанесенной офицерам, глубиной перемен в их взаимоотношениях с подчиненными. Все это достаточно очевидно.
Тем не менее события нескольких революционных дней 1917 г. в истории Кронштадта и Гельсингфорса до сих пор приковывают внимание историков, несмотря на формальное отсутствие недостатка соответствующих объяснений в трудах о революции 1917 г. По всей вероятности, этот исследовательский феномен все же порожден ощущением, что нам не до конца ясны причины и соотношение факторов, обусловивших грандиозный размах и остроту социального взрыва на Балтике.
Как известно, представители советской историографии, занятые преимущественно демонстрацией ведущей роли большевиков в революционном движении, отображением классовых противоречий и классовой борьбы на флоте, рассматривали гибель десятков офицеров в дни Февральского восстания, как закономерную реакцию масс на социальное угнетение, следствием которого было жестокое обращение офицеров с нижними чинами.
Сопоставление обстоятельств гибели офицеров в Прибалтийском регионе дает основания утверждать, что петроградские эксцессы были связаны прежде всего с попытками противостоять восстанию, с сопротивлением офицеров при их разоружении. Подобное происходило и в Кронштадте, и в Гельсингфорсе. Однако здесь не менее значимую роль, вероятно, играли иные мотивы, отчего масштаб насилия и жестокость расправ не шли ни в какое сравнение с картиной восстания в столице. Думается, что обращение к последним дням, часам и минутам жизни двух высокопоставленных флотских начальников – адмиралов Вирена и Непенина – позволит в значительной степени прояснить загадку событий конца февраля – начала марта 1917 г. на Балтике.
Начнем с фигуры адмирала Вирена, олицетворявшего для нижних чинов существование непереносимого кронштадтского бытия. Герой Порт-Артура, деливший некогда невзгоды японского плена с простыми матросами, теперь становится в их глазах олицетворением безликой карающей силы, беспощадной к людям, даже слегка отступившим от буквы официальных предписаний. За восемь лет пребывания на посту Главного командира Кронштадтского порта и военного губернатора Кронштадта Вирен приобрел недобрую славу не только у нижних чинов, но и среди офицеров.
Как вспоминал на склоне лет последний морской министр царского правительства И.К.Григорович, «Р.Н.Вирен имел еще слабость придираться и преследовать за малейшие упущения по службе или форме одежды, почему скоро сделался очень непопулярным». Но еще до революции в приватных разговорах Григорович был более прямолинеен.
Так, командиру яхты «Нева» Л.М.Ларионову он без обиняков заявил: «Вирен достукается; его убьют из-за угла или рабочий, или матрос».
По мнению историка С.А.Зонина, в противовес позиции ряда видных деятелей русского флота (Ливена, Эссена, Григоровича, Эбергарда), видевших залог дисциплины не столько в наказаниях, сколько в серьезной заботе о быте и просвещении нижних чинов, «Р.Н.Вирен был убежден, что лишь самые суровые репрессивные меры могут пресечь разрушительное для империи революционное брожение».
Но эта была лишь одна сторона медали. Среди матросов Кронштадта гораздо большую ненависть вызывала гипертрофированная придирчивость Вирена. Унизительные проверки наличия казенного клейма на одежде, маниакальные преследования за нечеткость отдания чести и другие мелкие погрешности внешнего вида и поведения превратили адмирала в сознании матросской массы не просто в жестокого начальника, его образ приобрел мифологические черты, воплощавшие абсолютное зло. О Вирене ходили легенды, которые наделяли адмирала едва ли не сверхчеловеческими способностями и изощренным коварством.
До последних дней жизни Вирен верил в незыблемость старой (патерналистской) системы отношений между командирами и нижними чинами, но при этом продолжал делать все, чтобы подорвать ее основы.
Сам он оставил поразительный по силе предвидения и точности анализа ситуации документ – письмо от 16 сентября 1916 г., адресованное графу Гейдену. Письмо это впервые было опубликовано 20 июля 1917 г. в «Известиях Кронштадского Совета» и с тех пор неоднократно цитировалось и в отечественной, и в зарубежной исторической литературе.
Для нас особенно важен эпизод посещения адмиралом крейсера «Диана»: «на приветствие команда ответила показенному, с плохо скрываемой враждебностью, я всматривался в лица матросов, говорил с некоторыми по-отечески, или это бред уставших нервов старого морского волка, или я присутствовал на вражеском крейсере – такое впечатление оставил у меня этот кошмарный смотр».
Итак, Вирен, сделавший попытку сгладить первое впечатление от приветствия команды, переходит на привычный для матросов язык общения в рамках соответствующей патерналистской конструкции – говорит по-отечески и убеждается, что прежний прием не срабатывает, матросы откровенно игнорируют все усилия адмирала установить контакт.
Григорович ошибался, предрекая Вирену убийство из-за угла.
Смерть Вирена напоминала действо из времен Средневековья, когда расправа была не только жестокой, но и публичной. Ранним утром 1 марта толпа собралась у дома адмирала. Он вышел, что-то сказал матросам, видимо, отвечая на их требования. Пытался вернуться в дом, но его схватили и потащили на Якорную площадь.
Возможно, уже тогда Вирен был смертельно ранен, как пишет об этом Н.Соул26. Однако смерть врага у дверей его дома не соответствовала представлениям масс о масштабах возмездия человеку, одно имя которого вселяло страх, ассоциируясь с дьявольскими силами. Именно на площади, при большом стечении народа свершилась казнь.
Ф.Арьес, автор широко известной книги «Человек перед лицом смерти», пишет: «Для людей Средневековья и начала Нового времени отправление правосудия не кончалось со смертью осужденного…
Тела казненных старались оставлять лежать под виселицей или же сжигать, а прах развеивать по ветру…
Во всех этих случаях средневековый человек отказывал своему врагу или врагу общества в погребении ad sanctos, “у святых”».
Нечто подобное произошло и с останками Вирена. В дневниковой записи Семенниковой от 1 марта 1917 г. кратко передан рассказ посетившей ее в тот день знакомой женщины, которая сообщала о том, «что на улице масса солдат, матросов с ружьями, что Вирен убит… и что теперь его жгут на площади перед Морским собором».
О факте сожжения тела адмирала упоминается и в дневнике французского дипломата Робьена.
Гибель многих кронштадтских офицеров была мученической именно потому, что их палачами руководила жажда мести.
В статье «Кронштадтская республика», публикация которой 4 июня 1917 г. была приурочена редакцией «Известий Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов» к началу работы следственной комиссии по делу лиц, арестованных в февральско-мартовские дни, приведены не оставляющие сомнений откровенные высказывания самих участников восстания.
«Знаете, товарищи, – говорят кронштадтцы. – В первый момент никто в Кронштадте не верил в успех нынешней революции. И солдатская и матросская масса спешила рассчитаться со своими угнетателями. Отсюда и эти расстрелы. Мы все почти единодушно думали: “Потом будет, что будет, а теперь…”».
Из той же газеты видно, что основой взаимоотношений офицерства и нижних чинов в крепости, особенно после 1906 г., было противостояние, напоминавшее дикую игру охотника и его жертвы: «Пьяный матрос озорничал, старался всюду сломать, разбить, урвать и удрать. Офицер выглядывал, где бы изловить и наказать возмутителей тишины и спокойствия. И эта вражда превращалась в какой-то спорт, состязание двух сторон».
В ночь на 1 марта состязание продолжилось, только охотники и жертвы поменялись ролями.
Было бы ошибкой думать, что каждый солдат и матрос Кронштадта искал и наказывал своего личного обидчика, – насилие применялось как инструмент подавления и ликвидации командного состава в целом, а не только отдельных его представителей. Поэтому гибли и те из офицеров, которых нижние чины раньше даже не знали в лицо. Добавим, что и аресты офицеров часто производились незнакомыми им нижними чинами.
Мемуары бывшего матроса С.Н.Баранова, хотя и содержат в силу условий времени идеологически окрашенные вставки, дают ясное представление о том, как расходились представления о ближайших целях восстания у его организаторов-большевиков и беспартийной матросской массы. Когда под утро 1 марта сотни матросов и солдат Кронштадта разбрелись в поисках офицеров, следуя призывам митинговых ораторов, Баранов оказался в составе одной из групп по поимке офицеров.
Тогда, вспоминал Баранов, ему и его спутникам «казалось, что об устройстве государственной власти и о других важных делах позаботятся другие люди, партийные, а нам бы только не выпустить из рук свободу и революцию – для этого надо арестовать всех офицеров… и больше ничего».
НАПИСАТЬ КОММЕНТАРИЙ